Неточные совпадения
Хлестаков. Нет, я не
хочу! Вот
еще! мне какое дело? Оттого,
что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно!
)Мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним помещиком, зашли нарочно в гостиницу, чтобы осведомиться, хорошо ли содержатся проезжающие, потому
что я не так, как иной городничий, которому ни до
чего дела нет; но я, я, кроме должности,
еще по христианскому человеколюбию
хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием, — и вот, как будто в награду, случай доставил такое приятное знакомство.
Г-жа Простакова. Успеем, братец. Если ей это сказать прежде времени, то она может
еще подумать,
что мы ей докладываемся.
Хотя по муже, однако, я ей свойственница; а я люблю, чтоб и чужие меня слушали.
— Я уж на
что глуп, — сказал он, — а вы
еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не
хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, —
что истинной конституции документ сей в себе
еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять в соображение,
что никакое здание,
хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем,
что возложим упование наше на бога!
Хотя же в последнее время, при либеральном управлении Микаладзе, обычай этот, по упущению, не исполнялся, но они не роптали на его возобновление, ибо надеялись,
что он
еще теснее скрепит благожелательные отношения, существовавшие между ними и новым градоначальником.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит,
что он не может верить, — сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и,
еще более раздражившись,
хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
Пройдя
еще один ряд, он
хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «О
чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?» подумал Левин, не догадываясь,
что мужики не переставая косили уже не менее четырех часов, и им пора завтракать.
«Ну,
что же смущает меня?» сказал себе Левин, вперед чувствуя,
что разрешение его сомнений,
хотя он не знает
еще его, уже готово в его душе.
Но княгине не нравилось это излишество, и
ещё более не нравилось то,
что, она чувствовала, Кити не
хотела открыть ей всю свою душу.
— Да, я пишу вторую часть Двух Начал, — сказал Голенищев, вспыхнув от удовольствия при этом вопросе, — то есть, чтобы быть точным, я не пишу
еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и захватит почти все вопросы. У нас, в России, не
хотят понять,
что мы наследники Византии, — начал он длинное, горячее объяснение.
— Ты
еще мне не сказала, как и
что ты думаешь обо мне, а я всё
хочу знать.
— Ах, много! И я знаю,
что он ее любимец, но всё-таки видно,
что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала,
что он
хотел отдать всё состояние брату,
что он в детстве
еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
Когда она вошла в спальню, Вронский внимательно посмотрел на нее. Он искал следов того разговора, который, он знал, она, так долго оставаясь в комнате Долли, должна была иметь с нею. Но в ее выражении, возбужденно-сдержанном и что-то скрывающем, он ничего не нашел, кроме
хотя и привычной ему, но всё
еще пленяющей его красоты, сознания ее и желания, чтоб она на него действовала. Он не
хотел спросить ее о том,
что они говорили, но надеялся,
что она сама скажет что-нибудь. Но она сказала только...
― Это мой искренний, едва ли не лучший друг, ― сказал он Вронскому. ― Ты для меня тоже
еще более близок и дорог. И я
хочу и знаю,
что вы должны быть дружны и близки, потому
что вы оба хорошие люди.
И увидав,
что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод.
Чего же
еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу,
что я была виновата,
хотя я и не была виновата, и мы уедем».
Хотя он и должен был признать,
что в восточной, самой большой части России рента
еще нуль,
что заработная плата выражается для девяти десятых восьмидесятимиллионного русского населения только пропитанием самих себя и
что капитал
еще не существует иначе, как в виде самых первобытных орудий, но он только с этой точки зрения рассматривал всякого рабочего,
хотя во многом и не соглашался с экономистами и имел свою новую теорию о заработной плате, которую он и изложил Левину.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя,
что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он,
хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет
еще больше работать и
еще меньше будет позволять себе роскоши.
— Она сделала то,
что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не
хотела обманывать и сделала прекрасно. И
еще лучше сделала, потому
что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все говорили,
что он умен, умен, одна я говорила,
что он глуп. Теперь, когда он связался с Лидией Ивановной и с Landau, все говорят,
что он полоумный, и я бы и рада не соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.
Кити
еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в желании познакомиться с г-жею Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить,
что не было ничего худого,
хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том,
что здоровье брата Николая становится хуже, но
что он не
хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу.
— Может быть, всё это хорошо; но мне-то зачем заботиться об учреждении пунктов медицинских, которыми я никогда не пользуюсь, и школ, куда я своих детей не буду посылать, куда и крестьяне не
хотят посылать детей, и я
еще не твердо верю,
что нужно их посылать? — сказал он.
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела,
что он
хотел говорить; она догадывалась о
чем и замирала от волнения радости и страха. Они отошли так далеко,
что никто уже не мог бы слышать их, но он всё
еще не начинал говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то,
что они
хотели сказать,
чем после слов о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед был особенно хорош, имели своим последствием только то,
что оба проголодавшиеся приятеля, подсев к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соленых грибов, и
еще то,
что Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар
хотел особенна удивить гостя.
Алексей Александрович, вступив в должность, тотчас же понял это и
хотел было наложить руки на это дело; но в первое время, когда он чувствовал себя
еще нетвердо, он знал,
что это затрогивало слишком много интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл про это дело.
— Ани? (так звала она дочь свою Анну) Здорова. Очень поправилась. Ты
хочешь видеть ее? Пойдем, я тебе покажу ее. Ужасно много было хлопот, — начала она рассказывать, — с нянями. У нас Итальянка была кормилицей. Хорошая, но так глупа! Мы ее
хотели отправить, но девочка так привыкла к ней,
что всё
еще держим.
Сейчас же,
еще за ухой, Гагину подали шампанского, и он велел наливать в четыре стакана. Левин не отказался от предлагаемого вина и спросил другую бутылку. Он проголодался и ел и пил с большим удовольствием и
еще с большим удовольствием принимал участие в веселых и простых разговорах собеседников. Гагин, понизив голос, рассказывал новый петербургский анекдот, и анекдот,
хотя неприличный и глупый, был так смешон,
что Левин расхохотался так громко,
что на него оглянулись соседи.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь
еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно,
что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы
хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их, разрушаю, то есть
хочу разрушить то,
чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к Нему, и
еще менее,
чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую,
что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Первая эта их ссора произошла оттого,
что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому
что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастьи, и
чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и
еще сильнейшим,
чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он
хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
Но место, в которое Левина укусила муха, видно,
еще болело, потому
что он опять побледнел, когда Степан Аркадьич
хотел объяснить причину, и поспешно перебил его...
Он видел,
что мало того, чтобы сидеть ровно, не качаясь, — надо
еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда плыть,
что под ногами вода, и надо грести, и
что непривычным рукам больно,
что только смотреть на это легко, а
что делать это,
хотя и очень радостно, но очень трудно.
— Я только одно
еще скажу: вы понимаете,
что я говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только
хотела сказать,
что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час,
еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том,
что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках
хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
И вдруг они оба почувствовали,
что хотя они и друзья,
хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы
еще более сблизить их, но
что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал,
что надо делать в этих случаях.
Левин чувствовал всё более и более,
что все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь,
что всё это было ребячество и
что это что-то такое,
чего он не понимал до сих пор и теперь
еще менее понимает,
хотя это и совершается над ним; в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
Левин ничего не отвечал теперь — не потому,
что он не
хотел вступать в спор со священником, но потому,
что никто ему не задавал таких вопросов, а когда малютки его будут задавать эти вопросы,
еще будет время подумать,
что отвечать.
Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и,
хотя ему совестно бы было признаться в этом, то,
что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому,
что была
еще надежда, и
еще более приятно потому,
что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но, когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его.
Еще в ту самую минуту как он уходил, я
хотела воротить его и сказать ему, но раздумала, потому
что было странно, почему я не сказала ему в первую минуту.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись.
Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг
еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому
что он не подлец.
— Как же ты послала сказать княжне,
что мы не поедем? — хрипло прошептал
ещё раз живописец
ещё сердитее, очевидно раздражаясь
ещё более тем,
что голос изменяет ему и он не может дать своей речи того выражения, какое бы
хотел.
Она улыбалась тому,
что,
хотя она и говорила,
что он не может узнавать, сердцем она знала,
что не только он узнает Агафью Михайловну, но
что он всё знает и понимает, и знает и понимает
еще много такого,
чего никто не знает, и
что она, мать, сама узнала и стала понимать только благодаря ему.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями
хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на память?.. А смешно подумать,
что на вид я
еще мальчик: лицо
хотя бледно, но
еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…
— Отчего же вы теперь не
хотите слушать того,
чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..
— А признайтесь, — сказал я княжне, —
что хотя он всегда был очень смешон, но
еще недавно он вам казался интересен… в серой шинели?..
— Вот
еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому
что не
хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.
— Не
хочешь? Ну, как
хочешь! Я думал,
что ты мужчина, а ты
еще ребенок: рано тебе ездить верхом…
— Куда ж
еще вы их
хотели пристроить? Да, впрочем, ведь кости и могилы — все вам остается, перевод только на бумаге. Ну, так
что же? Как же? отвечайте, по крайней мере.
— Здесь он
еще что-то
хотел выразить, но, заметивши,
что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и продолжал: — Тогда, конечно, деревня и уединение имели бы очень много приятностей.
Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил,
что Чичиков накупил мертвых душ на несколько тысяч и
что он сам продал ему, потому
что не видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и не старается ли что-нибудь разведать, Ноздрев отвечал,
что шпион,
что еще в школе, где он с ним вместе учился, его называли фискалом, и
что за это товарищи, а в том числе и он, несколько его поизмяли, так
что нужно было потом приставить к одним вискам двести сорок пьявок, — то есть он
хотел было сказать сорок, но двести сказалось как-то само собою.